Окружающие меня люди – мои зеркала. Они отражают особенности моей собственной личности, часто не осознаваемые мною. Например, если кто-то мне хамит, значит, я так хочу, я это позволяю. Если кто-то снова и снова обманывает меня, значит, я склонна к тому, чтобы поверить любому. Так что обижаться не на кого...
Я осознаю, что всё происходящее в моей жизни – есть результат моего собственного выбора. И если сегодня я общаюсь со скучным человеком, значит, я сама скучная и занудливая. Нет плохих и злых людей – есть несчастные. Если я разгребаю их проблемы, значит, мне это нравится. Так что не к кому предъявить претензии. Я сама причина всего, что происходит со мной. Автор и творец своей судьбы – я сама...
Мне никто ничего не должен. Я же способна и могу бескорыстно помочь всем, кому могу. И мне это в радость. Чтобы стать доброй, надо стать сильной. Чтобы стать сильной, надо поверить в то, что я всё могу. А я верю! Но надо и уметь говорить нет... Я живу здесь и сейчас. Прошлого нет, потому что каждую следующую секунду наступает настоящее. Будущего нет, потому что его ещё нет.Пока я живу настоящим, я настоящая. Есть повод порадоваться..Пока я ругаю жизнь, она проходит мимо. Глаза видят, ноги ходят, уши слышат, сердце работает, душа радуется. Могло быть и хуже. Остальное зависит от меня...
Да блять, пошли меня уже к чёрту, скажи, глядя в глаза, что не любишь, не хочешь и не скучаешь. Мне будет легче. Значительно. А это твоё соплежуйство дает мне полное право скучать, любить, ждать и надеяться. А я не могу больше ждать и надеяться. Я не могу больше вот так в пустоту скучать и любить. Я сама от себя устала уже. Ною всё время, как маленькая.
Я знаю, что всё заканчивается, но не могу смириться, я верю, что когда- нибудь выглянет солнце и снег растает, нет, не тот снег, который сугробами лежит на земле в холодную погоду, а мой снег, снег, который в моей душе, иней покрывший сердце и метель, которая не даёт видеть дальше своего носа. Моё солнце будет самым- самым ярким, оно будет теплее других, будет говорить красивые слова и носить цветы, обнимать молча перед прощанием и называть своей девочкой, оно будет честным и будет понимать меня, когда я буду злиться или нервничать, когда буду капризничать и часами стоять у зеркала, буду опаздывать и дико извинять, а ещё у него будут красивые глаза... Где ты моё солнце?...
меня тобой прошивает насквозь, как спицей. на каком-то этапе, ладно еще, присутствовал теплообмен, а теперь только злоба жжётся под сомкнутыми ресницами. мне намного легче действительно стать для тебя никем, чем окончательно с этим смириться.
если во время беседы можно было бы пользоваться оружием, я бы тебя застрелила еще на подступах к этому городу. пока тебя не было, я для тебя такое сплела кружево, но распустила при первом удобном случае, не без повода; долгие слёзы – лишние проводы.
и соблазн говорить о тебе закончится рвотой, будто перепила. но, не волнуйся, всё благородно и в меру чинно. всех симптомов: немного пасмурно без причины. и дружба, кажется, это бензопила: особенно между женщиной и мужчиной.
и пытаешься от него избавиться, строишь из себя равнодушную, ледяную,
когда говоришь всем подругам, что ненавидишь его,
когда говоришь ему, что тебе все равно есть минута, час или день когда ты закрываешь глаза и понимаешь, что если он сейчас, именно сейчас позвонит напишет или даст о себе знать ты выкинешь нахуй все свои маски, расплачешься в трубку, напишешь, что любишь и все будет хорошо. но, конечно, именно в тот момент он нихуя не звонит и не пишет и ты открываешь глаза и живешь дальше.
Дело в том, что говорить "Люблю" при "люблю"-это огромная человеческая потребность и необходимость. Почти такая же, как есть и спать. И как Рината Литвинова говорила в незабвенном фильме "Богиня. Как я полюбила": "хочется сказать "Я люблю тебя", но всё время некому". Это первое, что вообще с человеком происходит. Надо кого-нибудь полюбить. Не оказаться любимым, не почувствовать, что ты кому-то необходим, а самому обязательно и желательно по гроб. И каждый раз по гроб. В глубине души чувствовать при этом, что уже не любишь. Я думаю, любовь всегда одна, просто объекты меняются. Их время от времени нужно менять, что бы не приедались.
Так много всего было, что память как тугой мешок Наполненный слезами, смехом и вином… И вдруг ты остаёшься в гулкой тишине – Закрылась дверь. А что потом?
Когда плохо, или грустно И стало вдруг ужасно пусто Твои друзья спасут тебя, ты знаешь… И станет всё простым и светлым, Вы наберётесь пьяным ветром, Всё будет так, как ты мечтаешь…
Ты помнишь? Ты конечно помнишь! Свою первую любовь и первый стакан… Было круто… А потом вы расстались, И тетрадка стихов порвалась пополам
Наше лето в подъездах, мамы-папы в разъездах. Квартиры в руках дикарей. Мы курили в кроватях и смеялись как дети,
Я не помню ничего веселей…
Когда плохо, или грустно И стало вдруг ужасно пусто Твои друзья спасут тебя, ты знаешь… И станет всё простым и светлым, Вы наберётесь пьяным ветром,
Нет, придется все рассказать сначала, и число, и гербовая печать; видит Бог, я очень давно молчала, но теперь не могу молчать – этот мальчик в горле сидит как спица, раскаленная докрасна; либо вымереть, либо спиться, либо гребаная весна. Первый начал, заговорил и замер, я еще Вас увижу здесь? И с тех пор я бледный безумный спамер, рифмоплетствующая взвесь, одержимый заяц, любой эпитет про лисицу и виноград – и теперь он да, меня часто видит и, по правде, уже не рад. Нет, нигде мне так не бывает сладко, так спокойно, так горячо – я большой измученный кит-касатка, лбом упавший ему в плечо. Я большой и жадный осиный улей, и наверно, дни мои сочтены, так как в мире нет ничего сутулей и прекрасней его спины за высокой стойкой, ребром бокала, перед монитором белее льда. Лучше б я, конечно, не привыкала, но не денешься никуда. Все, поставь на паузу, Мефистофель. Пусть вот так и будет в моем мирке. Этот старый джаз, ироничный профиль, сигарета в одной руке. Нету касс, а то продала бы душу за такого юношу, до гроша. Но я грустный двоечник, пью и трушу, немила, несносна, нехороша. Сколько было жутких стихийных бедствий, вот таких, ехидных и молодых, ну а этот, ясно – щелбан небесный, просто божий удар поддых. Милый друг, - улыбчивый, нетверёзый и чудесный, не в этом суть – о тебе никак не выходит прозой. Так что, братец, не обессудь.(с) Вера Полозкова
В данном конкретном пространстве существует несколько верных способов дождаться чего угодно. Из них лично мне известен только один — не ждать. Только не надо притворяться и косить глазом, тогда ничего не выйдет. Нужно просто не ждать, и оно полезет к вам изо всех щелей, с криком «а вот и я!». Не вздумайте в него вцепиться. Оно тут же, без всякого крика, просочится сквозь пальцы и уползет в те же щели. Лучше посмотрите на него с тоской и представьте, что оно останется с вами по гроб жизни. Оно останется, честное слово. А еще в этом пространстве существует несколько верных способов не дождаться никогда. Не смотрите вы на этот телефон, не таскайте его за собой в ванну — он все равно никогда больше в этой жизни не зазвенит. И не сидите вы возле этого окна — мимо него пройдут все живые и мертвые этого мира, пролетят все ангелы и птицы, проползут все гады земные на чреве своем, и только одна-единственная тень никогда не вывернет из-за угла. И не пытайтесь надуть этот мир. Не ложитесь спать с надеждой проснуться от звонка в дверь. Вы проснетесь в три часа ночи, и сегодня уже точно никто не придет, и спать уже не хочется, а до утра с его спасительными иллюзиями еще, ох, как долго. Наплюйте. Наплюйте на все, и у вас появятся тысячи и миллионы от всей души ненужных вам вещей. Все будут завидовать, но вам и на это будет наплевать». (с) Дмитрий Анатольевич Горчев
- Я бросил, - говорит он, придерживая уголком губ сигарету, и хлопает себя по карманам в поисках зажигалки, - Но, как видишь, нам удалось остаться близкими друзьями.
Когда она ехала в этот город, она торжественно зареклась с ним не встречаться. Она говорила себе об этом на вокзале, в гостинице, в маникюрном салоне, в книжном магазине и на каждой из центральных улиц. Она шла и хвалила себя. "Я подросла. Мне больших трудов стоило мое чертово душевное равновесие. Я не хочу проблем, и у меня не будет проблем. Он не напишет мне, потому что не знает, что я здесь; а если узнает и напишет, я что-нибудь придумаю. Это не очень сложно, была даже такая социальная реклама. Протягивали рюмку, и решительная рука ее останавливала. У меня нет зависимости. Я свободна".
- У тебя перепуганный вид, детка.
- Не льсти себе.
За "детку" убивать надо, конечно.
- Ну нет, мало ли, из-за чего он может быть у тебя перепуганный. И губы синие тоже мало ли, отчего. Может, ты шла сюда решительная, а пришла и вдруг поняла, что все еще любишь меня. Я ж не знаю. Всякое может быть. Тут ничего от меня не зависит, детка.
Ах ты свинья.
- Ну почти. Пришла, обнаружила спесивого дурака на месте своего мальчика, и теперь испытываю ужас.
- Леденящий.
- Ну.
И они смеются.
И дальше они в основном смеются - "я тут купил недавно Альфа Ромео, хотел показать тебе ее, но неожиданно пропил" - "я своих проиграла - мужа-нефтяника и дачу в Барвихе" - "в покер?" - "в ладушки", - "а дети?" - "дети пытаются проиграть меня"; он ей показывает свою кошку в телефоне, ту самую кошку, которой они когда-то вместе колтуны выстригали, он держал, а она вычесывала и стригла, - показывает маму, лучшего друга Дарта, она радуется, что он не пропил и его тоже, он парирует, что пытался неоднократно, но Дарт - это как божий дар, захочешь, а не пропьешь.
- Я соскучился, - говорит он, как всегда, неожиданно, и она едва не забывает выдохнуть.
И тут ей хочется рассказать правду, всю эту чертову тонну правды, которую она везла сюда в купе, зачем-то, зная, что она все равно никому не пригодится; о том, как она разговаривает с ним мысленно каждый раз, когда зависает над винной картой в ресторане, над кронштейном в магазине одежды; о том, как она целыми вечерами придумывает шутки, чтобы уделать его при случае, зная, что случая не представится; о том, что когда у нее спрашивают какие-нибудь родственники друзей, на свадьбах или больших семейных праздниках - а вы замужем? - она кивает и улыбается, - а кто он? - он драматург, - всегда имея в виду его, конечно; о том, какой был у него чудесный голос в двадцать семь лет, даже когда он пел пьяный у нее под окнами, фальшивя и сбиваясь на хохот; о том, как бессмысленно все это, как глупо, как невосстановимо, можно сейчас поймать такси и поехать к нему, и там еще выпить и еще пошутить о том, что вот, это моя книжка тут у тебя стоит до сих пор, знаешь, сколько ты задолжал, я тебе читательский аннулирую, оо, как же так, не трогай мой читательский, это все, что мне осталось на старости лет - и даже заняться любовью, умирая от неловкости и смущения, он разжился брюшком, она тоже отнюдь не делается с годами прекрасней, и что-то почувствовать даже, вот, память тела, мы здорово подходили друг другу, не правда ли - и уехать наутро, всем подряд сладким пытаясь зажевать горький привкус нелепости и разочарования, - но не надо, не стоит.
Она понижает голос и придвигается совсем близко к столику.
- Не вижу в этом ничего сверхъестественного. По кому же еще.
Они расходятся у перекрестка, он растроган, сердечен, обнимает ее крепко и не хочет отпускать. Потом вспоминает о чем-то, роется в кейсе, извлекает книжку и протягивает ей.
- Тут одни прохвосты издали сборник моих пьес. Там есть одна про тебя.
И катись бутылкой по автостраде, Оглушенной, пластиковой, простой. Посидели час, разошлись не глядя, Никаких "останься" или "постой"; У меня ночной, пятьдесят шестой. Подвези меня до вокзала, дядя, Ты же едешь совсем пустой.
То, к чему труднее всего привыкнуть - Я одна, как смертник или рыбак. Я однее тех, кто лежит, застигнут Холодом на улице: я слабак. Я одней всех пьяниц и всех собак. Ты умеешь так безнадежно хмыкнуть, Что, похоже, дело мое табак.
Я бы не уходила. Я бы сидела, терла Ободок стакана или кольцо И глядела в шею, ключицу, горло, Ворот майки - но не в лицо. Вот бы разом выдохнуть эти сверла - Сто одно проклятое сверлецо
С карандашный грифель, язык кинжала (желобок на лезвии - как игла), Чтобы я счастливая побежала, Как он довезет меня до угла, А не глухота, тошнота и мгла. Страшно хочется, чтоб она тебя обожала, Баловала и берегла.
И напомни мне, чтоб я больше не приезжала. Чтобы я действительно не смогла.(с)Вера Полозкова
С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится; в нем мужчина не обретен еще; она смотрит ему в ресницы – почти тигрица, обнимающая детеныша.
Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые; замолкает всегда внезапно, всегда лирически; его хочется так, что даже слегка подташнивает; в пальцах колкое электричество.
Он немножко нездешний; взор у него сапфировый, как у Уайльда в той сказке; высокопарна речь его; его тянет снимать на пленку, фотографировать – ну, бессмертить, увековечивать.
Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая рыдания. Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного обладания, и ревнует – безосновательно, но отчаянно. Даже больше, осознавая свое бесправие. Они вместе идут; окраина; одичание; тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.
Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует, наблюдать за ним, «вот я спрячусь – ты не найдешь меня»; она старше его и тоже почти красивая. Только безнадежная.
Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая; солнце мажет сгущенкой бликов два их овала. Она всхлипывает – прости, что-то перенервничала. Перестиховала.
Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь, как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба; у меня до тебя все что ни любовь – то выкидыш, я уж думала – все, не выношу, несудьба. Зачинаю – а через месяц проснусь и вою – изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола. А вот тут, гляди, - родилось живое. Щурится. Улыбается. Узнает.
Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще; трется носом в ее плечо, обнимает, ластится. Он не любит ее, наверное, с января еще – но томим виноватой нежностью старшеклассника.
Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика; «я тебе случайная и чужая». Он проводит ее, поможет ей чемодан нести; она стиснет его в объятиях, уезжая.
И какая-то проводница или уборщица, посмотрев, как она застыла женою Лота – остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится – и до вечера будет маяться отчего-то.(с)Вера Полозкова